Трапеция

Орёль летает и смеётся,
медвед печёт из шишек хлеб,
олень на цыпочках кродёться,
и корованы грабит лев.
Лис окончательно упорот,
песец скребётся у стены.
Колоннами вползают в город
ждуны.

Встретятся в товарищеском матче,
в мире под названием "мечта",
девочка со спичками - и мальчик,
что бывал на ёлке у Христа.

Тишина у девочки в коробке,
белым пухом полнится земля.
Всё грызут горелые головки,
палочки старательно деля.

Обсуждают общую подружку -
ту, что наступила на горбушку.
Злятся ли? смеются от души?

Девочка - советская россия,
пионерка, грешница, разиня,
тюфелька! пляши!

Под маской можно шептать стихи, никто не поймёт ни слова.
Она - как молчаливые мхи в постели царя лесного.
Он фыркнет: зачем это мне, царю? Но я, пожалуй, договорю.

Здесь я тебя, а не ты - меня в горячей погоне выбрал.
Ты жил таинственной жизнью пня, а я твоё сердце выкрал.
Он крикнет: я этого не хочу! Но я продолжу, пробормочу.

Ты будешь криком пугать ворон, берлогу обрушишь зверю,
когда я сяду на царский трон, корону твою примерю.
Он скажет: кого я сюда привёз? Я дам тебе землю до тех берёз.

Мне дела нет до твоих коряг, я просто иду по плану.
А для тебя это важный шаг к расставленному капкану.
Прощай, - он ответит, - вот-вот, почти - но нет, погоди, прочти!

Ни острый слух, ни упругий щуп наёмнику не помеха.
Лови под маской движенья губ, пока я трясусь от смеха.
За что? - он спросит, - простишь меня? Забавная болтовня.

...Как сладок ропот в твоём полку,
как ярок пожар над хатой - пока ты кланяешься жучку
и бьёшь готическую строку
на коже зеленоватой.

Над гравитационной могилой твоей,
над гравитационной твоей тюрьмой
встанет поэтическое дерево,
дикое растение поэзия.

Бесчисленные полочки внутри у него,
лекарственные ящички по пыльным углам,
семенные коробочки
из-под мази фирмы "Пандора".

Как бородавку, ангела ты с неба свела,
не шершень он пугающий, а мирная пчела.
Потёмкинский ты житель сельский:
что выросло, то выросло само.

Шелестит; водицей хлюпает; замирает; говорит:
боль сама себя баюкает в том же месте, где болит.
Нажимая на зазубрину, на зазубрину свою,
всё быстрее, всё безумнее - баю-баюшки-баю!
Всё запутала; темна была; но кивнула, шелестя:
встань, как прежде, как сомнамбула, чтоб укачивать дитя.
Ай-люли, сражались пугала, на часах светился ноль.
Сердце стукало и стукало,
и само себя баюкало, как безумие и боль.

Я хотел разузнать о сове:
отчего её вздохи зловещи?
Я учился искать в голове
у земли - и, случалось, в траве
находил необычные вещи.

На верёвке крючки, например,
вызывали прилив беспокойства.
В них дремала бездомная смерть.
Я унёс, но оставил взамен
травяные браслеты и кольца.

Загудели в какой-то манок.
Я привычно готовился к пряткам.
Я укромный искал теремок,
и сжималась в колючий комок
чернота, присягнувшая пяткам.

А потом, на широком лугу,
я увидел четырнадцать шкурок.
И сова мне сказала "угу"
и присвоила сумрак.

В полусне бормотал я: "Айда,
завтра снова нырнём в травяное..."
И цикад хохотала орда,
и пернатая тень-борода
соглашалась, виясь надо мною.

Шлифовальные солнечные камни
заострили жёсткие травы:
если не уколешься о кончик -
ты ещё не вышел из лета.

Двери днём ещё приоткрыты,
и легка, пластична граница
между этим домом и садом.

Зреет жар в сырой сердцевине,
где ударопрочное семя.

Перейдёмте же на точные меры.

Кабачки, морковь и грушовка
пожирают сервировочное блюдо.

И последняя погрешность в подсчётах,
как шлифованная линза, ложится
точно в середину ладони.

Едешь вдоль косогоров, и над тобой
возвышаются травы - победно, посконно.
Пригрозит борщевик своей потемневшей трубой,
и ромашки, как зайцы, прижмутся к убогому склону.

Артиллерия пижмы, скрипя, заезжает в овраг,
но уже поснимали тяжёлые шлемы и шпоры
иван-чай, конский щавель - разбившие здесь бивуак
кирасиры, гусары...
а может быть, просто актёры.

Мукомольная пыль увивает обрывки сукна.
Партизан зверобой примечает, берёт на заметку:
по следам скакуна - мои мысли, мои семена
разлетелись по ветру.

Ранней весною контур холмов и впадин
небезнадёжен, поскольку не беспощаден.

Напоминает линия горизонта
поступь гиганта, древнего мастодонта.

Тут он шёл, оступаясь, чуть враскорячку,
видел бобровую хатку, воронью дачку.
Двигался плавно, всматривался под ноги.

А мы - словно птицы над полотном дороги:
скользим, распластавшись, времени нет на трели.

И рощи к нам выезжают на карусели.

в вулканьем котле, на естественной сцене
есть место для этих троих
гиена и гений приходят к геенне
геенна не смотрит на них

гиена терзает, грызёт понемногу
козлиную ногу, мохнатую ногу
какой-то приблудной родни
геенна вздымает к небесному богу
свои кулаки-головни

лишь дымное варево в каменной шкуре
достанется вашей и нашей культуре
но есть расписной черепок -
там гений стоит в чернолаковой буре
без всякой поддержки для ног